Забористые байки про жизнь советских полярников

В политотделе Главсевморпути царил переполох. На стол начальника одна за другой ложились странные радиограммы. Они летели из Игарки и Нарьян-Мара, с Диксона и мыса Челюскин. «Коллектив аэропорта Нарьян-Мар убедительно просит зарезервировать четыре комплекта часов со Шмидтом!» «Летный состав аэропорта Дудинка просит выделить для поощрения передовиков 10 штук часов со Шмидтом». «Полярники мыса Челюскин готовы приобрести 15 штук часов со Шмидтом. Деньги будут высланы немедленно…»

В ГУСМП пришли в ярость. Провели расследование. Оказалось, что радиограммы шли из тех точек, где пролетал самолет Павла Головина, шедший по трассе «Архангельск — мыс Шмидта». В его экипаже был механик Николай Кекушев — известный мастер пошутить, славившийся своими выходками. И Головин, и Кекушев были национальными героями, впервые в мире в мае 1937 года пролетевшими над Северным полюсом на самолете. Кекушев и тогда пошутил: выбросил с самолета бидон с маслом. «Для смазки земной оси!» — объяснил он потом.

И на сей раз Кекушев по кличке Леопардыч остался верен себе. Прилетев в Игарку, Леопардыч отправился в аэродромную столовую, прихватив с собою флягу со спиртом. Ее он называл конспектом. А «первоисточником» — огромный бидон противообледенительной системы, находившийся на борту самолета. В столовой дорогих гостей встречали обедом из копченой рыбки, наваристого борща и жаркого из оленины. Естественно, выпили из «конспекта», завели душевный разговор. И тут Кекушев, обняв за плечи начальника аэропорта, доверительно зашептал ему в ухо:

— Слушай, Петрович, ты же знаешь, как я тебя уважаю! Так вот, поделюсь с тобой одним важным секретом. Пока это тайна, и ты смотри — никому ни гугу. Проговоришься — подведешь меня под монастырь…

Начальник аэропорта побожился: мол, буду молчать, как рыба! И Кекушев доверительно поведал ему о том, что на Втором часовом заводе в Москве собираются выпустить сюрприз для полярников: уникальные часы. Корпуса — из дюраля списанных самолетов. На циферблате вместо цифр будут портреты полярных пилотов — национальных героев: Водопьянова, Мазурука, Слепнева, Молокова и других. А вот в центре циферблата — маленькое окошечко. Там каждый час будет выглядывать голова академика и «полярника №1» Отто Юльевича Шмидта — и сообщать время. Снизу будет работать подсветка циферблата в виде полярного сияния.

— Часов, сам понимаешь, немного делают, на всех не хватит, — с абсолютно серьезным лицом вещал Леопардыч. — Но ты, Петрович, подсуетись, дай радиограмму в политуправление Главсевморпути. Тебя, думаю, уважат…

Естественно, на следующее утро из Игарки в Москву полетела депеша. А Леопардыч, окрыленный успехом, полетел дальше, на каждом аэродроме рассказывая местным «страшную тайну»…

За эту проделку Кекушеву влепили выговор. Но потом вся Арктика долго хохотала, вспоминая про часы с говорящим Шмидтом…

Об этом рассказал участник дрейфа на станции «Северный полюс — 2» Виталий Волович (воздушно-десантник и врач) в замечательной книге воспоминаний «Секретный полюс». Увы, изданной маленьким тиражом в 1998-м. Между тем историй о розыгрышах он поведал достаточно…

1948 год. Воздушная высокоширотная экспедиция «Север-3». Пурга надолго приковывает самолеты к земле на острове Диксон. Спит и Володя Шамов — второй пилот транспортника Ли-2. И кто-то потряс его за плечо. Это был бортмеханик Вася Мякинкин. Шамов недовольно отмахнулся: блин, ну чего тебе? Я тут сон про Сочи и девочек на пляже смотрел, а ты…

Мякинкин с серьезным видом заявляет:

— Дело, понимаешь, срочное. Надо побыстрее спецгруз оформить.

— Что же это за такой важный груз? Опять начальство какую-то хреновину выдумало? — ворчит пилот.

— Сено! — восклицает механик.

— Сено?! Ты, часом, не поддал прилично и закусить не забыл? — съязвил Шамов. — Откуда на Диксоне сено?

— Самое что ни на есть обыкновенное сено. Травка такая, желтая, мягонькая.

— Мы что ж, на полюс коров повезем?

— Не коров, а мамонтов! И не на полюс, а в Москву!

— Мамонтов?!! — Шамов даже привстал в спальном мешке от изумления. — Откуда тут, на Диксоне, мамонты?

— Да не на Диксоне — на Чукотке. Самые натуральные, все в шерсти, с клыками, и даже хвостик сохранился. Их там на Чукотке выкопали из вечной мерзлоты, а они взяли и оклемались. Вот и задали начальству задачу. На Чукотке кормить их нечем, а навигация только в июле начинается. Неровен час, помрут: в самолет их ведь не засунешь. Вот и порешили гнать их своих ходом до Архангельска. А чтобы бедняги по дороге не околели с голодухи, приказано сбрасывать им с самолета сено.

— Ну и дела, — пробормотал Шамов, наконец, проснувшись полностью. — А разве мы в одиночку с этим делом управимся?

— Конечно, не управимся! Поэтому такое же задание поручили экипажам Котова и Малькова. Но закавыка в том, что сено в порту заготовлено в двух видах: в тюках и россыпью. Поэтому надо успеть получить брикетированное. Его и грузить легче, и сбрасывать проще. А если достанется рассыпное — с ним хлопот не оберешься. Так что давай поторопись, дуй к начальнику аэропорта. Будет отказываться — не поддавайся. Стой, как панфиловцы у Дубосекова. Посули, что мы в долгу не останемся. Нужен спирт — дадим пару канистр. Нужна нельма — обеспечим.

Шамов, сопя и ругаясь, накинул на плечи меховой реглан, нахлобучил малахай, сунул ноги в унты — и пошел в кабинет начальника аэропорта. Едва он вышел, свидетели разговора, все это время давившиеся от попыток сдержать гомерический хохот, повскакивали с коек и ринулись следом.

Советские полярники и белый медведь. 1974 год.

В кабинете же разворачивалась такая сцена:

— Привет начальству!

— Здорово, Шамов! С чем пожаловал, небось, опять бензин будешь просить?

— Никак нет.

— А что за срочность такая? Летной погоды еще дня четыре не будет. Успеете сто раз загрузиться.

— Успеть-то успеем, но лучше загодя договориться, чтоб потом горячку не пороть.

— Предусмотрительный ты у нас человек. Ну, выкладывай, что надо.

— Сено! — выпаливает Шамов.

Начальник аэропорта хохочет:

— Вы что, на полюс коров повезете? Или льдину устилать будете, чтобы посадка была помягче?

— И что в этом смешного, — рассердился Шамов, — это ведь не моя блажь, а важное задание. Правительственное, — с расстановкой произнес он. — Сено необходимо, чтобы мамонтов кормить!

Начальник аэродрома едва не упал с кресла, дыхание у него явно перехватило.

— Мамонтов… Откуда на Диксоне мамонты? — наконец смог сказать он.

— Да не на Диксоне, а на Чукотке. Их там археологи или палеонтологи в вечной мерзлоте раскопали, а затем оживили и теперь гонят по тундре своим ходом. А чтобы они от голода не померли, приказано каждые 50 километров сбрасывать им сено. Вот я и пришел, чтобы вы нам тонн десять выписали, но желательно только брикетированное, а не осыпью. Иначе — хана.

— Да откуда у меня брикетированное сено? У меня вообще никакого сена нет. Послушай, Шамов, ты, часом, не захворал? — участливо поинтересовался начальник. — Может, доктору позвонить?

— Правильно меня предупреждали, что здесь, на Диксоне, бюрократ на бюрократе, — взорвался летчик. — Нету сена? Да есть у вас сено! Я точно знаю, только вы его для своих коровок приберегаете, а на летчиков вам наплевать!

И в этот момент дверь в кабинет распахнулась под напором двух десятков человек, что толпились за нею, задыхаясь от сдерживаемого хохота…

7 ноября 1950 года. Праздничное застолье на дрейфующей станции «Северный полюс — 2». Наелись до отвала: постарался только прибывший врач и повар Виталий Волович.

— Все отлично, — мечтательно вздыхая, произнес гидролог Саша Дмитириев, — одного только не хватает. К нам за стол еще бы…

— Да знаю я, чего тебе не хватает, — с ехидцей ответил механик Комаров.

— Ну и чего же? — осведомился гляциолог Гурий Яковлев.

— Конечно, девиц, — сказал Комаров. — Ох ты, Санька, и дамский угодник, едрена корень.

— Ну и что в этом особенного? — огрызнулся Саша. — Посмотрел бы я на тебя, скромника, если бы доктор вместо груды медикаментов хотя бы парочку дам привез. Ты бы первый к ним начал приставать…

— Парочку дам? — подхватил Волович, осененный внезапно пришедшей в голову идеей. — А ведь я действительно привез двух дам. Правда, резиновых.

— Резиновых? — насторожился Дмитриев. — Ну и выдумщик ты, доктор. Что это, галоши или сапоги?

— Знаешь, Саша, как говорят: не любо — не слушай, а врать не мешай, — сказал невозмутимым голосом Волович. — Дело в том, что я перед отъездом из Москвы получил двух резиновых женщин. Их изготовил в порядке эксперимента ленинградский завод «Красный треугольник» (тогдашний производитель презервативов). Они их так и назвали: «Резиновая женщина системы спермогон». Она предназначена для мужских коллективов, находящихся в условиях автономного существования. Они и обратились к руководству Главсевморпути с просьбой провести испытания на одной из полярных станций. Поскольку мы и есть такой коллектив, Кузнецов (начальник ГСМП. — Прим. ред.) поручил мне провести испытания.

— Ладно травить! — сказал явно заинтересованный Саша. — А какие они на вид? Что, похожи на настоящих женщин?

Все замерли, поняв, что рыбка схватила наживку. И решили подыграть. Волович же начал распинаться. Мол, сделаны отлично, личики — как у киноактрис, волосы настоящие, все округлости и прелести не забыты.

— Так они же холодные! — недоверчиво спросил гидролог Саша.

— Их перед употреблением горячей водой наполнить надо — и никаких проблем…

— Ух ты! — Саша поверил сказанному. И тут доктору подыграл геофизик Миляев:

— Это не их привезли в МАГОН (Московская авиагруппа особого назначения) перед отлетом в красивых ящиках с большими красными крестами?

— В них самих, — солидно кивнул Волович, изо всех сил сохраняя серьезность.

— Подумаешь, доктор, удивил, — сказал гляциолог Яковлев, у которого за толстыми линзами очков запрыгали чертенята. — Да америкашки давно до этого додумались. Они чуть ли не каждую экспедицию снабжают резиновыми красотками.

— Только дело в том, — сказал Волович, изобразив некоторую растерянность, — что мне передали их для проведения половых испытаний, чтобы наладить массовый выпуск, а я так до сих пор и не решил, кому доверить это ответственное дело. Их ведь всего две штуки, а нас одиннадцать. Может быть, Михал Михалыч, вы решите, как поступить? — обратился врач к начальнику экспедиции, знаменитому М. Сомову.

— Нет уж, доктор, сами решайте эту проблему, — ответил Сомов, отворачиваясь, чтобы скрыть улыбку. Зато Дмитриев чуть не подскочил:

— Может, ты меня возьмешь в испытатели? Ей-ей, не подведу!

Волович (так же невозмутимо) сообщил горячему гидрологу, что он — человек эмоциональный, а резиновые дамы — изделия опытные. Не дай бог, мол, Саша, порвешь их во время испытаний. А мне, мол, потом все это расхлебывать? Они ведь кучу денег стоят. Да и отчет надо написать подробный, а ты, дескать, человек занятый, не напишешь.

— Напишу, честное слово, напишу. Вот те крест! — разгорячился Саша. — А насчет материальной ответственности — так ты не беспокойся. Если хочешь, расписку хоть сейчас напишу…

Саше услужливо дали карандаш и лист бумаги, и он под диктовку Воловича каллиграфическим почерком вывел: «Расписка. Я, гидролог дрейфующей станции “Северный полюс — 2″ Дмитриев А.И., получил от врача экспедиции резиновую женщину системы “Спермогон” для проведения половых испытаний сроком на 10 дней. По окончании испытаний обязуюсь представить подробный научный отчет. В случае повреждения объекта готов нести полную материальную ответственность…»

Саша размашисто подписался. Волович аккуратно сложил бумагу. Стараясь не глядеть на товарищей, буквально пунцовых от сдерживаемого хохота, врач спрятал «документ» в карман.

— Ну что, пошли! — поднялся Саша.

— Куда пошли? — изобразив недоумение, промолвил доктор.

— Ну, куда? За женщиной!

— Да ты с ума сошел. Я же «при буфете».

— Пусть Зямочка в твое отсутствие покомандует.

— Нет уж, извини, Саня, придется потерпеть до утра. Завтра сходим на склад, распакуем ящики и испытывай себе на здоровье.

Дмитриев смирился. Но потом, как выяснилось, он еще ночью сбегал на склад и все там переворошил в поисках обещанного.

Смеялись над ним долго. Но он не обиделся. Сказал только:

— А все-таки жаль, что это только розыгрыш…

И напоследок вот вам бонусом рассказ Михаила Веллера.

На Кузнечной площади, угол Кузнечного и Марата, стояла церковь. Она и сейчас там стоит, выделяясь желтым и белым среди закопченных бурых домов.

Уже много лет в ней находится Музей Арктики и Антарктики, о чем извещает малочисленных посетителей лепная надпись на фронтоне. В зале под сводом висит самолет-разведчик Р-5 знаменитого некогда полярного летчика Бориса Чухновского, в стеклянных стеллажах — модели шхуны капитана Седова «Св. Фока» и прославленного ледокола «Красин» и прочие экспонаты: документы, фотографии и чучела всякой полярной живности. А в северном приделе можно увидеть черную многослойную палатку с белой надписью по низенькой крыше: «С.С.С.Р.»; а по другому скату: «Северный полюс — 1». Это подлинная палатка, в которой шесть месяцев дрейфовала на плавучей льдине первая советская экспедиция к полюсу. В три маленьких иллюминатора видна неярко освещенная внутренность палатки: нары, закинутые меховыми шкурами, радиостанция, столик, примус, полка с книгами. Вот здесь и жила и работала легендарная четверка папанинцев.

А рядом с палаткой, в витрине, выставлены их личные вещи — ручка, унты, блокнот, среди которых почетное место занимает маузер самого Папанина, висящий на тонком ремешке рядом со своей деревянной кобурой, украшенной серебряной дарственной пластинкой. С этой вот палаткой и с этим маузером связана одна характерная для эпохи история.

Дело в том, что Иван Папанин был ведь не просто начальником научной экспедиции. Сам-то он был мужик простой и незамысловатый, комиссарского сословия, и занимал ответственнейший пост начальника Главсевморпути. И на льдине, затерянной в полярной ночи за тысячи миль от СССР, он осуществлял идейно-политическое руководство всеми сторонами жизни и деятельности остальных трех интеллигентов, лично отвечая, как испытанный и облеченный доверием партии коммунист, за все, что происходило на Северном полюсе.

Теперь давайте учтем, какой на дворе стоял год, когда они там прославляли советский строй на Северном полюсе. А год стоял как раз 1937-й. И здесь требовалась особая бдительность и политическая зрелость. Коварный враг внедрялся в любые ряды вплоть до ветеранов революции и командования Красной армии, так что за моржей с белыми медведями ручаться и подавно нельзя было, не говоря уж об ученых-полярниках. Тем более что самолеты, доставив экспедицию, улетели, и никакой связи с Большой Землей с ее руководящими и карающими органами не было, кроме радио.

А радистом СП-1 был знаменитейший тогда Эрнст Кренкель, в неписанной табели о рангах — коротковолновик мира номер один. Подменять его было некому, исправность и ремонт рации лежали на нем же — можно себе представить ответственность и постоянное нервное напряжение. Скиснет рация — и хана полярному подвигу.

К чести его, радиосвязь была безукоризненной, невзирая на разнообразнейшие сверхпоганые метеоусловия. Достоинства Кренкеля как радиста и полярника были выше всяческих похвал.

Но имелись у него, к сожалению, и два недостатка. Во-первых, он был немец, а во-вторых, беспартийный. В сорок первом году, конечно, эти два недостатка могли бы с лихвой перевесить любой букет достоинств, но, повторяем, это был всего лишь тридцать седьмой год, а радист он был уж больно хороший и человек добродушный и выдержанный. Хотя и в 37-м году вполне можно было пострадать, причем, как мы сейчас увидим, иногда совершенно неожиданным образом.

Кренкель четырежды в сутки выходил на связь, передавал данные метеорологических и гидрологических наблюдений и принимал приказы Москвы. А вот приказы были различного рода. Как диктовала политическая ситуация. В стране шли процессы. Разоблачались империалистические шпионы. Проводились показательные суды. И вся страна негодовала в едином порыве и так далее.

А советская дрейфующая полярная станция «Северный полюс — 1» была частью социалистического общества. И, несмотря на географическую удаленность, оставаться в стороне от политических бурь никак, разумеется, не могла. Даже на льдине советские люди должны были возглавляться партийной организацией. Минимальное количество членов для создания партячейки — три человека. И такая ячейка на льдине была! Это имело особое политическое значение. И секретарем партячейки был, конечно, сам Папанин.

В эту низовую парторганизацию с неукоснительным порядком поступала закрытая политическая информация — только до сведения коммунистов. Беспартийный Кренкель принимал эти сообщения, ставил гриф «секретно» и вручал парторгу Папанину. А закрытую информацию надлежало обсуждать на закрытых партсобраниях. Папанин объявлял закрытое партсобрание — присутствовать могли только члены партии. Остальным надо было освободить помещение. Остальные — это был Кренкель.

Помещение же на Северном полюсе имелось только одно, площадью в шесть квадратных метров, в чем и может удостовериться каждый, прочитав в музее табличку на палатке. Недоверчивый может измерить палатку сантиметром. Реагировать на партийные сообщения следовало оперативно, чем скорей — тем себе же лучше. Буран не буран, мороз не мороз, а политика ЦК ВКП(б) превыше всего.

И вот Кренкель, проклиная все, рысил по снегу вокруг палатки, заглядывая в иллюминаторы — скоро ли они там кончат. Он тер варежкой нос и щеки, притопывал, хлопал руками по бокам, считал минуты на циферблате и про себя, возможно, даже говорил разные слова про партию и ее мудрую политику.

Они там сидели на нарах, выслушивали сообщение, выступали по очереди со своим мнением, заносили его в протокол, вырабатывали решение насчет очередных врагов народа, голосовали и составляли текст своего обращения на материк. А в конце, как положено, пели стоя «Интернационал».

Спев «Интернационал», Папанин разрешал Кренкелю войти, вручал ему это закрытое партийное сообщение, и Кренкель передавал его по рации. Только человек гигантской выдержки и с чисто немецким безоговорочным уважением к любым правилам и инструкциям мог вынести полгода этого измывательства. А партийная жизнь в стране била ключом, и полгода Кренкель чуть ли не каждый божий день бегал петушком в ледяном мраке вокруг палатки.

Он подпрыгивал, приседал и мечтал, что он хотел бы сделать с Папаниным, когда все это кончится. Ловля белого медведя на живца была наиболее гуманной картиной из всех, что сладко рисовались его воображению. Через неделю умный Кренкель подал заявление в партию. В каковом приеме ему Папаниным было отказано по той же причине, по какой ему надлежало являться немцем. Не понять это мог только политически наивный человек, абсолютно не вникший в доктрины пролетарского интернационализма и единства партии и народа. Беспартийный немец Кренкель иллюстрировал собою на Северном полюсе многонациональную дружбу советского народа и нерушимую монолитность блока коммунистов и беспартийных. Так что все было продуманно.

И беспартийный немец Кренкель кротко вламывал, как лошадь, потому как метель не метель, ураган не ураган, научные исследования можно и отложить — а вот без радиосвязи остаться никак невозможно. От дежурства же по готовке пищи и уборке помещения его также, конечно, никто не освобождал.

Папанин, с другой стороны, на льдине немного скучал. А чем дальше — тем больше скучал. Научных наблюдений он не вел, пищи, как начальник, не готовил — он руководил. И еще проводил политинформации. Политинформации приходили так. Кренкель принимал по радио последние известия, аккуратно переписывал их и вручал Папанину. Папанин брал листок в руки и простым доходчивым языком пересказывал остальным его содержание. Излишне упоминать, что Кренкелю полагалось в обязательном порядке присутствовать на политинформациях. Более того, как беспартийному, а следовательно — политически менее зрелому, чем остальные, ему рекомендовалось проявлять большую, чем товарищам-коммунистам, активность и вести конспект. Конспекты потом Папанин проверял и, если было записано слишком кратко или неразборчиво, велел переписать.

Политинформации проводились ежедневно. Этим деятельность Папанина исчерпывалась. Но поскольку командир не должен допускать, чтобы подчиненные наблюдали его праздным, а уронить свой престиж, занимаясь всякой ерундой, он не мог, то после политинформации он чистил личное оружие. Это занятие служило, как он справедливо рассудил, как раз укреплению его командирского и партийного авторитета и лучшему пониманию политического момента и линии партии.

Он расстилал на столике тряпочку, доставал из кобуры маузер, из кобурного пенала вынимал отверточку, ежик, ветошку, масленку, разбирал свою 7,63-мм машину, любовно протирал, смазывал, собирал, щелкал, вставлял обойму на место и вешал маузер обратно на стойку палатки, на свой специальный гвоздик. После чего успокоенно ложился спать. Этот ежедневный процесс приобрел род некоего милитаристского онанизма, он наслаждался сердцем и отдыхал душой, овладевая своей десятизарядкой, и на лице его появлялось совершенное удовлетворение. Постепенно он усложнял процесс чистки маузера, стремясь превзойти самого себя и добиться немыслимого мастерства. Он собирал его на время, в темноте, с завязанными глазами, на ощупь за спиной и даже одной рукой.

Кренкель, натура вообще миролюбивая, возненавидел этот маузер, как кот ненавидит прищепку на хвосте. Он мечтал утопить его в проруби, но хорошо представлял, какую политическую окраску могут придать такому поступку. И под радостное щелканье затвора продолжал свое политинформационное чистописание.

…Дрейф кончился, льдина раскололась, ледокол «Красин» снял отважных исследователей с залитого волнами обломка, Кренкель педантично радировал в эфир свое последнее сообщение об окончании экспедиции; и, окруженные восхищением и заботой экипажа, извещенные о высоких правительственных наградах — всем четверым дали Героя Советского Союза! — полярники потихоньку поехали в Ленинград.

В пути степень их занятости несколько поменялась. Гидролог с метеорологом писали научные отчеты, Кренкель же предавался сладкому ничегонеделанью. А Папанин по-прежнему чистил свой маузер. За шесть месяцев зимовки, когда у любого нормального человека нервишки подсаживаются, это рукоблудие приобрело у него характер маниакального психоза.

Кренкель смотрел на маузер, сдерживая дыхание. Больше всего ему хотелось стащить незаметно какой-нибудь винтик и поглядеть, как Иван Дмитриевич рехнется, не отходя от своей тряпочки, когда маузер не соберется. Но это было невозможно: в 38-м году такое могло быть расценено не иначе как политическая диверсия — умышленная порча оружия начальника экспедиции и секретаря парторганизации. Десять лет лагерей Кренкелю представлялись чрезмерной платой за удовольствие. Он подошел к вопросу с другой стороны. Зайдя к Папанину в его обязательное оружейное время, перед сном, он с ним заговорил, отвлекая внимание, — и украдкой подбросил на тряпочку крохотный шлифованный уголок, взятый у ребят в слесарке ледокола. И смылся от греха.

Оставшиеся пять суток до Ленинграда Папанин был невменяем. Представьте себе его неприятное изумление, когда, собрав маузер, он обнаружил деталь, которую не вставил на место. Он разобрал его вновь, собрал с повышенным тщанием — но деталь все равно оставалась лишней!

Ночь Папанин провел за сборкой-разборкой маузера, медленно сходя с ума. Необъяснимая головоломка сокрушала его сознание. Он опоздал к завтраку. Все время он проводил в каюте. И даже на встрече-беседе с экипажем, рассказывая об экспедиции, вдруг сделал паузу и впал в сосредоточенную задумчивость. Сорвался с места и ушел к себе.

В помрачнении он собирал его и так, и сяк, и эдак. Он собирал его в темноте и собирал его на счет. Из-за его двери доносилось непрерывное металлическое щелканье, как будто там с лихорадочной скоростью работал какой-то странный агрегат.

Папанин осунулся и, подстригая усики, ущипнул себя ножницами за губу. Судовой врач поил его валерьянкой, а капитан «Красина» — водкой. Команда сочувственно вздыхала — вот каковы нервные перегрузки у полярников!

В последнюю ночь Кренкель услышал глухой удар в переборку. Это отчаявшийся Папанин стал биться головой о стенку.
Кренкель сжалился и постучал в его каюту. Папанин в белых кальсонах сидел перед столиком, покрытым белой тряпочкой. Руки его с непостижимой ловкостью фокусника тасовали и щелкали деталями маузера. Запавшие глаза светились. Он тихо подвывал.

— Иван Дмитриевич, — с неловкостью сказал Кренкель, — не волнуйтесь. Все в порядке. Это я просто пошутил. Ну — морская подначка, знаете…

Взял с тряпочки свою детальку и сунул в карман.

Бесконечные пять минут Папанин осознавал услышанное. Потом с пулеметной частотой защелкал своими маузеровскими частями. Когда на место встала обойма с патронами, Кренкель выскочил к себе и поспешно запер дверь каюты. Команда услышала, как на «Красине» заревела сирена. Ревела она почему-то откуда-то из глубины надстройки и тембр имела непривычный, чужой.

Кренкель долго и безуспешно извинялся. Команда хохотала. Папанин скрежетал зубами. Будь это на полюсе, он бы Кренкеля скормил медведям, но теперь покарать шутника представлялось затруднительным — сам же о нем прекрасно отзывался, в чем обвинишь? Все только посмеются над Папаниным же.

Но всю оставшуюся жизнь Папанин люто ненавидел Кренкеля за эту шутку; что обошлось последнему дорого. Кренкель, утеряв на Северном полюсе всякий вкус к коллективным зимовкам и вообще став слегка мизантропом, страстно при этом любил Арктику и вынашивал всю жизнь мечту об одиночной зимовке. И за всю жизнь получить разрешение полярного руководства на такую зимовку он так и не смог. Папанин, будучи одним из начальников всего арктического хозяйства, давал соответствующие отзывы и указания.

Сам же Папанин, однако, резко излечился от ненормальной интимной нежности к легкому стрелковому оружию; а проклятый маузер просто видеть больше не мог — слишком тяжелые переживания были с ним связаны. И как только, вскоре после торжественного приема папанинцев в Кремле, был создан в Ленинграде Музей Арктики и Антарктики, пожертвовал туда в качестве ценного экспоната свой маузер, где он пребывает в полной исправности и поныне, в соседстве с небольшой черной палаткой.

Вот так, читатель, развлекались стальные люди стальной эпохи…