Я помню!

На первом этаже жила у нас склочная старая тетка. Знаете, из таких, которые лупят половником по батарее на любой посторонний звук громче комариного писка. Она выбрасывала из окон объедки, грозилась отравить дворовых кошек, а на любого подростка, просто проходящего мимо, орала такими загибами, что ой. Особенно ненавидела жующих жвачку и надувающих пузыри – утверждала, что на самом деле все жвачки делают из презервативов. Конечно же, дети ее ненавидели.

Она была родом из какой-то глухой деревни, и когда туда – как часто говорят в Беларуси – «пришел немец», ей было лет 6-7. Отца убили, а мать c другими молодыми, пригодными к работе женщинами, отвезли за несколько километров к железной дороге, где, огородив колючей проволокой в загоне, оставили ждать отправки в Германию. На руках у семилетней девочки осталась сестра-младенец. И каждый день, утром и вечером, она брала этого младенца на руки и несла к матери, чтобы та покормила ребенка грудью. Через забор колючей проволоки. Оставить младенца в лагере не разрешали, а остаться там она не могла – на ней был еще огород, хозяйство, надо было что-то есть самой. Так и таскала сестру туда-сюда. Они обе выжили.

Хотелось бы сказать, что, узнав об этом, мы стали ненавидеть склочную тетку меньше, но это неправда.
А в нашей аптеке кассиршей работала мелкая такая старушка, в очках, кудряшках и платьях в неизменную клеточку. Жила в соседнем подъезде. Про нее все знали, что в войну она была «полицайкой», работала на немцев, после войны отсидела положенный срок. Ее не то чтобы сторонились, скорее она сама не стремилась к общению, но иногда подсаживалась к нашим бабушкам на лавочку. Больше молчала.

На третьем этаже, над нами, жила еврейская семья. Она в войну партизанила, была санитаркой в лесном госпитале. Со смехом рассказывала, какой у них был замечательный «фершал» - аборты делал девкам прямо на пне. Её же он оперировал по причине более прозаичной – аппендицит. Из-за полевых условий или еще почему, но разрез ей пришлось делать огромный, едва ли не по всему животу. А не успел тот шов зажить, как она встала и пошла разгружать уголь. Партизаны угнали где-то несколько подвод. Уголь нужен был госпиталю, а подводы и лошади – военным, потому разгрузить надо было быстро. Она рассказывала, что шов разошелся мгновенно. Она тогда подтянула кальсоны повыше, перехватила по поясу платком «чтобы кишки не выпали» и разгружала дальше. До конца жизни носила бандаж, шутила, что она моль в корсете.

А муж ее был «самострел». Чтобы не взяли воевать, прострелил себе основание большого пальца на правой руке. Говорили, это была распространенная тактика именно у еврейских парней, которые не хотели в армию. Не знаю, наказывали как-то за это или нет.

Вот его недолюбливали во дворе, мужчины за руку никогда не здоровались.

Что могло соединить санитарку, которая в буквальном смысле «не жалея живота своего» таскала уголь для раненых, да и самих раненых – и добровольно себя искалечившего, испугавшегося служить парня? Но поженились же, и жили душа в душу, дети, внуки…часы с кукушкой. Хорошо помню эти часы, с шишечками-гирьками, из которых раз в час вылетало кукующее нечто. Для меня это было что-то нереальное, прям квинтэссенция всех изобретений человечества. Интересно, взяли ли они эти часы с собой, уезжая в Израиль? Жаль, если выбросили.

В квартире через стенку от этих волшебных часов проживала статная такая старуха, похожая на графиню из «Бронзовой птицы». Ненавидела людей и обожала кошек. Кошки, правда, ей взаимностью не платили, от «графини» этой убийственно разило кошачьей мочой, и когда она заглядывала к нам, по словам моей бабки «ее можно только выморозить, как клопа» - и в любую погоду, хоть в феврале, у нас открывался балкон.

Она была какой-то дальней родственницей Елены Мазаник – подпольщицы, убившей правившего в Беларуси Вильгельма Кубе. По большому секрету рассказывала, что подвиг Мазаник (а скорее, его последствия для белорусского народа) вызвал крайнее недовольство Сталина. Когда ее привезли к Вождю, тот заставил ее чуть ли ни 10 часов ожидать аудиенции в приемной, показывая тем самым свое отношение к таким вот акциям. Не наградить ее было нельзя, Звезду героя дали, но…по головке не погладили.

Моя же бабушка служила в батальоне воздушного наблюдения в Москве – «слушала самолеты». Ее пост был на некой высотке напротив цыганского театра. О службе рассказывала в основном с юмором, о том, как их закармливали американским шоколадом, кроме которого в столовой недели две ничего не было, как заставляли учиться курить, чтобы забивать голод, как однажды в бане выдали мыло с двуглавыми царскими орлами, и какие от этого мыла были роскошные, мягкие волосы.

Она и после войны, заслышав шум самолета в небе, спокойно так заявляла «грузовой летит, на восток». Я бежала на балкон посмотреть: и да, если тип самолета определить не могла, то уж направление – запросто. Бабка не ошибалась. Еще и удивлялась «конечно грузовой, неужто моторы не слышишь?».

Вот как, а? прошло столько лет, выпущены новые модели самолетов, а она – слышала.

А дед мой пилот истребителя, и про его войну мы не знаем почти ничего. Он не рассказывал. Знаем, что был сбит, горел, посадил машину, вытащил раненого штурмана. Был подобран немцами и…прооперирован. В череп установили металлическую пластину, лицо как-то спасли от ожогов, так что только на подбородке был небольшой бугристый шрам. Почему прооперировали немцы? Потому что летели ребята почему-то на немецком самолете и в немецкой военной форме. Рослые, светловолосые, голубоглазые…Лига историков, ау. Может, кто-нибудь слыхал о странной операции с переодеванием и трофейной техникой?

Из немецкого госпиталя дед бежал, едва смог ходить. Пробирался к своим, прятался в сараях. Люди помогали. Одна женщина дала ему старый тулуп, чтоб не мерз по ночам, а в тулупе оказались вши. Я помню, как дед плакал, рассказывая, что эти вши кусались на едва зажившем шраме, а он боялся даже почесать – боялся, что железка провалится внутрь. Откуда паренек из Курска мог знать возможности передовой немецкой травматологии.

Почему я уверена, что это была непременно какая-то хитрая маскарадная операция? Потому что деда не посадили. Он находился на территории противника около месяца, в лагерях гнили и за меньшее. Дед дошел до Берлина, и больше всех ценил скромную медальку «За взятие…» - ту самую, на которой золотой русский воин давит сапогом страшного, похожего на черного паука, фашиста. После войны работал в органах, носил погоны. На известном сайте я нашла запись о его награждении Орденом красной звезды – за того самого спасенного штурмана.

А был еще совершенно безногий старик Акимыч на каталочке, для которого соседи самовольно приварили поручень на самой первой полу-лесенке возле почтовых ящиков. Тогда никто и не слышал про безбарьерную среду, и безногий Акимыч наловчился подниматься и спускаться с нашего второго этажа, гонял в магазин, водил машину «инвалидку», мог ездить в общественном транспорте. Справлялся. Он ушел одним из первых, а поручень на месте, и уже наверное третье поколение детей в нашем подъезде считает, что приделан он специально для самых маленьких, а не для посеченного осколками в самом конце войны рядового Акимыча.

Пишу – и вспоминаю, вспоминаю их. Маленьких людей, каждый из которых прошел свою войну. Веселых стариков и старушек, хохочущих на лавочках, подшучивающих друг над другом, помогающих и в радости, и на похоронах, когда они начали уходить…

Просто захотелось про них рассказать.